Австрийский скрипач, студент Хиршхорна в Утрехте в 90-х.
«Tu comprends mon chou?»
»Понимаешь, дорогой, о чём я?»
Я познакомился с Филиппом Хиршхорном в 1994 году. По рекомендации нашего общего друга, скрипичного мастера из Лиона, я записался на мастер-класс в Утрехте и с нетерпением ожидал встречи с человеком, о котором уже давно, со времён музыкального фестиваля камерной музыки в Локенхаузе в восьмидесятые годы, имел некоторое представление. В то время я сам был ещё музицирующим малышом и о скрипаче Филиппе Хиршхорне у меня не осталось воспоминаний. Он же в свою очередь знал, что молодой австрийский скрипач, никогда прежде ему неизвестный, примет участие в мастер-классах. Так получилось, что в коридорах консерватории в Утрехте произошла первая «дегустация» сущности этого особенного человека. Наши пути скрестились случайно, и я, зная кто он такой, коротко посмотрел на него, и когда он в ответ взглянул на меня, я твёрдо знал, что и он понял, кто я такой. И не только это: он знал, что за человек я был, как я играю на скрипке, как я веду себя, как я говорю и смеюсь. Этот человек мог в один миг определить не только непосредственно видимое, но и всю совокупность явления. Не одну панель управления, но и весь шлейф проводов за ней.
В тот же день, после обеда, мы «официально» познакомились на занятиях. Я сыграл первую и вторую части второго концерта для скрипки Бартока. Когда я закончил, Филипп коротко прокомментировал: он сражён (моей игрой!), и ему нужно 2 минуты перерыва. После этого, в переполненном студентами классе, наступила гробовая тишина. За эти две минуты Филипп медленно подошёл к столу, на котором стоял термос, спокойно налил себе чашку кофе, сел в кресло и, очень медленно помешивая кофе ложечкой, погрузил свой взор в чашку, как будто это был сейсмограф. Потом выпил один глоток, отставил чашку, посмотрел на меня, сложил губы трубочкой и сделал мне комплимент. Это были самые длинные две минуты в моей жизни, самый большой комплимент, который я когда-либо получал, и самое большое в моей жизни облегчение, несмотря на то, что я был знаком с Филиппом всего пару часов.
Филипп Хиршхорн был человеком, который вызывает к себе противоположное отношение у разных людей. Я относился к тем, кто его боготворил и обожал. Я не так много общался с ним вне профессии, но могу себе хорошо представить, что в каждодневной жизни он был отнюдь не лёгким человеком. Но он обладал магической силой притяжения, сопротивляться которой было невозможно. Это было нечто гипнотическое.
И когда звучала его знаменитая фраза, которую он часто произносил перед учениками «you see what I mean my treasure?» («ты понимаешь, сокровище моё, что я имею в виду?») или «it’s not too much?» («это не слишком много?»), или же «видишь, что я имею в виду, дорогуша?» — когда звучали эти слова, и при этом он пронизывал собеседника взглядом своих больших тёмных глаз, то сказать «нет» было невозможно. Даже если было непонятно. Это было бы как предательство. Во всяком случае, я, тогда ещё молодой студент, это так воспринимал.
В память врезалась его грандиозная техника игры на биллиарде, когда он управлял кием только правой рукой, как если бы это был смычок. И он попадал!
Однажды произошёл забавный случай. У меня была способность имитировать иностранные языки — в том числе, и русский, без того, чтобы в этом был какой-либо смысл, просто набором звуков. Я сидел в студенческой столовой вместе с одним русским студентом за кофе и пирожным. За соседним столом был Филипп. Игра заключалась в том, что я говорил на моём псевдорусском, а мой собеседник отвечал мне в самом деле,по-русски. При этом я старался говорить только в то время, когда Филипп сам разговаривал и не мог прислушиваться ко мне. Я заметил, что Филипп удивляется тому, что я якобы могу говорить по-русски. Во всяком случае, его выдавало то, что он навострял уши в мою сторону, когда не говорил сам. Потому что это звучало правдоподобно! Так продолжалось какое-то время, пока Филипп не ушёл.
На следующем уроке он вдруг начал говорить со мной по-русски, и я делал вид, что понимаю. Я вплетал в свою речь несколько известных мне слов, произнося их с идеальным акцентом. Какое-то время всё шло хорошо — до того момента, когда моя уловка была разоблачена, и мы оба от души расхохотались. Я должен был повторить пару фраз как можно лучше, и он снова смеялся. Надо мной и над самим собой.
В благодарность за многие частные уроки, которые Филипп мне давал в самых разных уголках мира, я часто посылал ему пакетики, собственноручно засушенных белых грибов, за что получил от него прозвище «Сеп», вместо своего имени Себастиан. (cèpe — «белый гриб» по-французски)
Однажды, в Праге, поздно вечером, Филипп репетировал скрипичный концерт Штрауса. В зале, где незадолго до того проходили занятия, находилось несколько студентов и в какой-то момент Филипп сказал, что нам хорошо бы было испариться, чтобы он сам мог спокойно позаниматься. Так и произошло. Однако мы собрались за дверью, слушали его игру и по очереди подсматривали в замочную скважину, как Филипп играет. Пассажи двойными нотами, разложенные трезвучия — это звучало с невероятном блеском и силой, и мы кивали заговорщически друг другу, как будто мы нашли священный Грааль.
Сильнейшим впечатлением моей жизни я считаю те моменты во время наших занятий, когда Филипп сам играл в классе, я это удостоился слушать в непосредственной близости. Это буквально сбивало с ног. Концентрированная и в то же время в высшей степени хрупкая сила, пронизывающая слушателя насквозь. И если какая-нибудь малюсенькая нота выходила не так, как он хотел — а он хотел очень многого — тогда он тут же разочарованно откладывал скрипку в сторону и прикасался к ней только на следующем уроке. Он говорил мне, тем не менее: «Не будь глупым, не делайся таким перфекционистом, как я». Тогда я не мог это понять. Теперь могу.
Чтобы вынести его, отчасти, циничную манеру, ученику надо было иметь крепкие нервы. Особенно, в два последние года, в связи с его тяжёлой болезнью, он делался всё скупее на слова и философичнее. Филипп сидел в кресле, говорил очень мало или вовсе молчал и смотрел в пустоту. Или же он сидел за роялем и погружался в пассаж скрипичного концерта Брамса, причём, выдерживал один звук около 10 секунд и комментировал: „Ca, c’est tres jolie….et ca….c’est tres jolie aussi!». Как будто он играл этот звук в последний раз. Сердце разрывалось видеть его таким. Известие о смерти Филиппа глубоко потрясло меня, и я почувствовал себя странным образом потерянным. Я поехал поездом из Вены в Брюссель на его похороны, и погода подходила, как нельзя более к этому случаю. Холод, дождь, туман.
Я очень многому научился у Филиппа. Прежде всего, его точке зрения, что музыка — это жест, скульптура, которую надо формировать, это был один из его интересных философских постулатов, и хотя его преподавание было основано на овладении инструментом, оно никогда не было академичным. Было ощущение прикосновения к четвёртому измерению. Точнее, ко времени. Филипп был в восторге от пианистов, которые могли играть крещендо от одного аккорда к другому, просто в силу чувства времени и необходимой для этого силы внушения. Он сам этим обладал в более чем достаточной степени. Филипп вообще очень редко говорил о скрипачах. Чаще о певцах и пианистах, или о поэтах. Я благодарю Бога, что он свёл меня с этим, единственным в своём роде человеком, и я в течении всей моей жизни пронесу память о Филиппе.