«Чародеи со скрипками» (отрывок)
«… Он словно постоянно чувствовал себя не в своей тарелке. Из стремления скрыть это возник — убежден, что во всем ему подконтрольный, — неповторимый хиршхорновский тип поведения, который другому бы ни за что не дался: мрачные шуточки — привезённые из не по-русски озлобленной Латвии, но в испарении невских болот набиравшиеся столичного лоску; насмешка как норма выражения лица; способность изображать внимание, нанизывая говорящего на свой пронзительно-невидящий взгляд — всё это было бы пошлым фарсом в ином исполнении, тогда как Хиршхорна, при его невероятной скрипичной игре, делало центром всеобщего притяжения. «Хирш… Хирш… Хирш», — шуршало по всей школе, потом по консерватории».
«… Хиршхорн во время игры представлял собой НЛО — вокруг него собиралось поле. Попытавшиеся бы приблизиться самолеты рассыпались. Вспомним, как это выглядит в американских фильмах, где летающие тарелки приземляются на просёлочной дороге — подобные чувства внушал Хиршхорн нам, юным собратьям по профессии. И не только юным. Почётному гостю Ленинградской консерватории Шерингу скрипичная кафедра представляет свои достижения: одну опрятную смирненькую студентку и Филиппа Хиршхорна. Малый, Глазуновский, зал переполнен студентами консерватории, обоих училищ и десятилетскими; Шеринг бесконечно знаменит и, по слухам, будет давать открытый урок. Он сидит в окружении нашей провинциальной профессуры, концы пальцев по-заграничному сведены на уровне подбородка; спина прямее, чем у манекена в портняжной мастерской на Старой Маршалковской (вход со двора); на лице — королевская любезность. Хенрик Шеринг, о котором я неоднократно слышал, что он в жизни милый человек, на публике всегда малость переигрывал — а уж подавно, он держит фасон (и спину) с москалями. На втором такте Хиршхорн «сбил надменность гордому шляхетству». Он играл первый каприс Паганини и соль-минорную фугу — жаль, он не сыграл тогда «Лесного царя» — вещь, в которой он особенно отличался. Его обычная усмешка, холодная, но весёлая — фокусника при виде произведенного им эффекта — сменялась зловещей. Не на лице — в звуках. И это, поверьте, не просто литературный пируэт. Что-то в шубертовском (эрнстовском) «Эрлькёниге» было одной с ним крови. Как нигде, в этой пьесе он — самовыражался… «Дас Кинд вар тот» — многозначительно говорил Хиршхорн по-немецки.
Когда он играл, колодку, как граблями, захватывали разом четыре пальца — между собою едва ли различимых.
И подавно четыре указательных пальца было у него на левой руке: одинаково трепетавших суставами в вибрации, одинаково разработанных — настоящее анатомическое четырехголосие. Только морщинистую подушечку на безымянном прорезает глубокий шрам — в детстве чуть не остался без фаланги. А если бы остался? Глядишь, нашел бы более счастливое приложение своей гениальности — убеждён, сказавшейся бы с равной силой на любом поприще.
Слушая соль-минорную фугу, Шеринг обмяк: спина согнулась, шея вытянулась под кривым углом. От монаршего вида не осталось и следа, словно знаменитого скрипача кто-то облизнул. Только Хиршхорн кончил, Шеринг побежал на эстраду — давать обещанный молвою «открытый урок». Подтверждалось старинное правило — чем меньше в твоих советах нужды, тем охотнее их даешь. Наверное, студентке, выступившей до Хиршхорна, замечания Шеринга скорее бы пригодились…»
«…Боже избави меня утверждать, что рядом с Хиршхорном все, и самые именитые скрипачи, были щенками; что Хиршхорн играл лучше их. Но за его игрой стояло нечто принципиально иное. Обособленность — в любую сторону — имеет своим следствием неприкаянность. Хиршхорн был лишён поддержки себе подобных за отсутствием таковых. В противном случае он бы не был Хиршхорном…»
«… В 1965г. летом Хиршхорн официально преуспел, пройдя в Москве, в компании каких-то заурядных скрипичных карьеристов, отбор на конкурс в Генуе. В это жаркое, обмётанное тополиным пухом время я держал вступительные экзамены в консерваторию. Моя мать, приехавшая как раз меня побаловать и морально поддержать (мне было только шестнадцать), какие-то сутки опекала и юного Хиршхорна, совершенно одинокого во вражеской Москве. Мы втроём пообедали в ресторане «Москва», и он даже почему-то ночевал с нами в одной квартире, снятой на несколько дней в частном порядке. На самОм конкурсе Хиршхорн оказался вторым. Главным победителем вышел Виктор Пикайзен, 32-летний дядя, в обход общесоюзного прослушивания посланный за первой премией. Всё было по справедливости: для Пикайзена, коренного ойстраховского ученика, привозившего всегда «серебро», это был последний шанс стать лауреатом первой премии, а Хиршхорн — мальчишка, успеет ещё себе набрать первых. Разве не честно? Но бессовестный Хиршхорн, видимо, считал, что не честно, а главное — наглец! — этого не скрывал. Вообще-то говоря, по его органической неспособности блюсти политес — назовем это так — легко предположить, сколько дров он в своей жизни нарубал. Есть такая категория людей: нутром не приемлю брак по расчёту. Даже по благому. Даже вопреки собственному желанию, продиктованному уже горьким жизненным опытом — который суммируется обычно в словах: дурак ты, дурак, всю свою жизнь сам себе все портил. Запоздалые попытки «взяться за ум», начать новую жизнь тут бесполезны. Как я уже говорил, Хиршхорну следовало родиться странствующим рыцарем скрипки: герцогини отнеслись бы к нему иначе, чем министерские крысы. В эпоху романтизма и бдений со свечою над Гофманом причуды великих артистов чтились».
