Интервью для латвийского радио, взятое Ильзе Медне.
Филипп Хиршхорн – это человек, который не уходит из нашей жизни, несмотря на то, что после его смерти прошло уже двадцать лет. Уникальная и неповторимая личность. Я знал его с 1962 года, а моя жена – с 1959, она с ним училась в одном классе, а я пришёл в этот класс позже. Мы особенно дружили с ним и ещё с Олегом Каганом, он тоже рижанин и он умер на шесть лет раньше, чем Хиршхорн – вот такая у нас несчастливая судьба, что этих людей теперь нет с нами. Понимаете, такие люди не уходят. Нет ни одного дня, когда мы не вспоминали бы Хиршхорна. Его неповторимое чувство юмора, его моцартовскую мудрость.
Как Вы оцениваете с профессиональной точки зрения то, что Хиршхорн делал? Каким он был скрипачом?
Это очень интересный вопрос. При том, что Филипп, конечно, достиг самых больших высот, он был постоянно собою недоволен – даже вплоть до полного отрицания своего скрипичного и музыкального таланта. В принципе, это был человек совершенно неограниченных возможностей, но который всё время продолжал себя улучшать при этом, хотя в последние годы концертов у него было немного – в чём он, конечно, сам виноват, потому что он был очень труден для общения с импресарио или с влиятельными людьми. Но Филипп постоянно себя улучшал. В последние годы я тоже много с ним играл, и я видел, как это его ощущение своего значения на сцене всё время у него росло, и это было потрясающе – наблюдать процесс роста у уже не очень молодого человека, каким Филипп был тогда. Конечно, старым он тоже не был. Мы много с ним играли между его 40 и 48 годами.
Вы были рядом с ним, когда у него началась активная педагогическая деятельность? Что для него это значило?
Это началось, когда Филиппу было лет 35-36, при том что до этого он никогда не занимался постоянно преподаванием. У него в классе выросла масса замечательных скрипачей, потому что каждый из них получал какой-то собственный индивидуальнй подход. Хиршхорн был особенно чуток к этому, потому что сам он, когда был молодым, такого подхода, как скрипач, не получил. Ему приходилось всё время бороться с непониманием, у него не было такого близкого человека, каким он стал для своих студентов. За этот период – а это был очень короткий период – восемь, десять лет – Филипп стал педагогом, знаменитым на всю Европу, и к нему съезжались отовсюду. Жанин Янсен сейчас много выступает, а есть люди, которые не так много играют и не так знамениты, но они есть — во Франции, Италии и т.д.. Наша дочь была его ученицей (она сама теперь тоже замечательная скрипачка). Можно сказать, что Филипп стал знаменитостью, хотя Голландия никогда не была центром притяжения для людей, мечтающих играть на скрипке. А вот стоило Хиршхорну начать преподавать в Утрехтской консерватории, как потоком пошли сюда люди, и с тех пор Голландия стала значительной скрипичной страной. Он совершенно изменил представление о том, чего можно ожидать от Голландии в смысле школы.
Какой был ключ к успеху в его работе со студентами?
Это нельзя назвать ключом, потому что это то, что нельзя передать. У Филиппа было потрясающее ощущение того, что студент переживает в начале работы над произведением. Вот сам этот момент начала и видения цели – он это видел намного лучше, чем студент, и он старался передать это ощущение. Ощущение того, где он находится сейчас, и как далеко он может пойти. Плюс его собственный уникальный талант и его чувство скрипки, как и любого другого струнного инструмента. Я сам ему много играл, и те советы, которые Филипп давал – незабываемые, потому что они связаны с реализацией собственных ощущений. Он как бы давал возможность слышать его ушами, то есть ушами значительно более высокого качества. Это трудно передать словами, но ты вдруг начинал лучше слышать и большего от себя требовать, больше хотеть в музыке, и вот это, по-моему, самое главное его качество.
Это, наверно, действительно нелегко сформулировать словами.
Это нелегко, потому что это очень специфично. Филипп давал тебе ощущение, что у тебя как бы есть другие возможности достижения или изменения звучания, изменения краски. Причём, это никогда не было ходульным. Вам казалось, что это уже принадлежит вам, как будто что-то новое в вас открылось, какие-то новые горизонты. Это трудно описать, это сравнимо с воздействием самой музыки на человека. Вдруг ты слышишь больше, чем ты мог бы услышать вообще, и таким образом открываются совершенно новые возможности. Конечно, это элемент чуда, поэтому и невозможно это описать, но мне кажется, я достаточно точно передаю сейчас свои ощущения. Было много и формальных советов: насчёт большего нажима на трость смычка, на струну; и в то же время несколькими словами Филипп давал возможность почувствовать, что это что-то другое, чем то, что ты сейчас слышишь, что это другое, новое, и оно значительно богаче, чем ты себе до сих пор представлял.
Можно ли сказать что Хиршхорн жил в музыке и музыка была для него самым главным в жизни?
Конечно, это можно сказать и это нужно сказать, потому что он не то что жил в музыке – у меня было ощущение, что Филипп — сама музыка. Вот знаете, есть такое выражение «операция на открытом сердце» или «открытые нервы» — вот так всё обнажено. С одной стороны, этому нельзя научиться, а с другой стороны, ты понимаешь, что это единственно возможное отношение к музыке – когда музыка является частью твоей собственной жизни.
Он жил у Вас, когда работал в Утрехте? Наверно, у Вас много было времени на разговоры?
Да, да, бесконечные разговоры до глубокой ночи – обо всём и о своей роли. В наше время мы, конечно, живем в эпоху стандартизации и глобализации, а его неприятие никакой стандартизации – это был не манифест какой-то, а просто это само собой подразумевалось. Это всё незабываемо. Мы часто повторяем его шутки, которые у Филиппа возникали совершенно спонтанно, непонятно, откуда они брались… но это была реакция, вот такая острота реакции на всё, в том числе и на музыку, конечно. Да, он жил у нас, потому что это рядом с Утрехтом и это было удобно. Репетировали мы тоже у нас, когда играли фортепианные квартеты Брамса, а мы довольно много их играли. С таким русским пианистом Лобановым, который был нашим одноклассником, и его женой — известной альтисткой. Запись сохранилась.
А почему он не любил работать в студии?
Вот эта запись, которая сохранилась – она как раз из студии, но лучшие его записи, я думаю, все-таки «live». Вообще, многие музыканты предпочитают записи «live», если они удаются. Нельзя сказать, что Филипп любил свои записи или признавал их, но проблема в том, что надо повторять то, что неповторимо, а это очень трудно из раза в раз. Он записал замечательную пластинку, которая так и не вышла никогда – потому, что лучшие моменты в технических аспектах и в самой игре не всегда совпадают, а ведь это очень неприятно. В живом концертном исполнении это уже не так важно, когда что-то не удаётся или не так удаётся, как хотелось.
А что он записал на этой пластинке?
Филипп должен был сделать большой диск, где была в том числе соната Штрауса и что-то ещё, я сейчас не помню, и он прекратил запись, и она так никогда и не вышла, к сожалению. Работать над ней Филипп ездил отсюда, от нас, и поэтому мы были в курсе, что там происходит. Он был недоволен сравнительным безразличием пианиста, у них не было ощущения единого отношения к музыке и, в конце концов, Филипп прекратил работу.
А насколько была для него важна его работа с камерным оркестром?
Когда его пригласили, в этот момент он как-то воспрял. У него тогда было тяжёлое время. Депрессия — это, конечно, слишком сильное слово, но это было тяжёлое время, когда мы с ним снова встретились в эмиграции в 78 году здесь, в Голландии. И вот пришло это приглашение, и Филипп действительно воспрял, но он ведь человек антирутины, и поэтому, когда там начались какие-то дрязги и недостаточное понимание его идей, то он, к сожалению, расстался с этим. Филипп, если что-то делал, то всегда это делал с открытым сердцем, с желанием чего-то добиться, и когда он видел недостаточность реакции и понимания, то для него, конечно, это был сигнал, что надо прекращать. Но сам момент начала работы был для него очень вдохновляющим.
… Любая запись, которая сохранилась, она, конечно, является уникальной для нас, для близких, и невозможно слушать записи «live», это просто слишком тяжёлые переживания, но такие записи, как Поэма Шоссона или студийный вариант концерта Брамса – это ни с чем не сравнимо. Это, конечно, не спорт, чтобы сравнивать, но если вы можете сравнивать ощущения и переживания слушателя, то я не могу себе представить никакого аналога этому, это невозможно. Я думаю, что Филипп до сих пор остается легендой, как ни странно – ведь, с одной стороны, он мало играл, а с другой – память о нём не исчезает, в том числе, и в связи с его педагогической работой.
Вот Вы назвали его легендой. Мне тоже кажется, что о нём есть какой-то миф, и, может быть, даже не стоит обо всём всем знать. Пусть, может быть, остаётся то, что Филипп Хиршхорн — это какая-то уникальная личность не из нашей повседневной сферы.
Конечно. Но если вы проанализируете содержание этой легенды, то вы поймёте, что это легенда, которая жила рядом с нами. Вот умер Олег Каган, и спустя некоторое время, умер Филипп. Когда слушаешь их записи, то возникает ощущение, что с этим можно дальше жить. Каждое выступление или, например, его уроки – было ощущение, что это даётся один раз, как какая-то сила свыше. Дело не в том, чтобы рассказывать или не рассказывать о Филиппе. У него нет никаких скандальных или шокирующих историй, и это, в общем, всегда довольно простые рассказы, но, если вы послушаете запись с конкурса в Брюсселе с третьего тура, то почувствуете это напряжение музыкальное – в той музыке, которая не является такой уж предпочтительной, ведь кроме концерта Паганини, существуют концерты Брамса и Бетховена, и достичь таких музыкальных высот в концерте Паганини – это, конечно, явление уникальное и непонятное. Конечно, было в Хиршхорне что-то дьявольское, в смысле выше чем человеческое — именно в передаче музыки. Он-то сам считал, что всех обманул на этом конкурсе, что это получилось по-другому и выше, чем он мог, но я не думаю, что это так. Я думаю, что это была его естественная натура, и с этим жить очень трудно. Какая-то фатальность в том, что он так рано заболел. Так же было и у Олега. Некоторые их записи я связываю между собой. Ангельское и дьявольское, скажем. Хотя на самом деле это что-то божественное и у того и у другого.
А о чём Вы хотели бы поговорить с ним, если бы это было возможно?
Ах. Я лично за то время, что прошло после его смерти, сделал массу ошибок, и я думаю, что если бы я мог с ним поговорить, то я бы их не сделал. Но это неправильный вопрос, о чём бы я хотел поговорить. Я бы хотел, чтобы он был! Тогда иначе шло бы появление новых скрипачей, это было бы под влиянием Хиршхорна или под влиянием Кагана. Но что касается Хиршхорна, то его влияние точно есть на Западе, потому что каждый, кто с ним однажды встретился – студент или коллега – уже никогда потом этого ощущения не потерял, это такая печать на всю жизнь, поэтому его просто не хватает – вот это главное, что можно сказать: его все эти годы не хватает и не будет хватать . И я не видел никогда и не предполагаю, что какая-либо замена возможна. Я в этом совершенно естественным образом убедился сразу после его смерти и убеждаюсь с каждым годом, чем дальше, тем больше, что возместить это невозможно.
Что можно говорить молодым скрипачам, как их можно познакомить с искусством Хиршхорна и нужно ли это?
Нужно ли это? Я думаю, что нужно, только это должно быть достаточно объёмно, потому что, например, после конкурса в Брюсселе говорили о его виртуозности, забывая при этом, его выступление с сонатой Джеминиани. Ведь это совсем не о виртуозности, а именно об остроте восприятия музыки и жизни. Это то, чего не хватает. Всегда речь идёт об игр
