Воспоминания - Дмитрий Махтин

Дмитрий Махтин, скрипач-солист, ученик Хиршхорна в 1992-1995. Победитель скрипичных конкурсов в Монреале и Unisa Transnet в Претории (Южная Африка), лауреат конкурсов им. Сибелиуса, Паганини, Шпора, Клостера Шонталя в Германии. Широко гастролирует , в том числе с оркестрами мирового класса. Записи камерных ансамблей с Борисом Березовским и Александром Князевым удостоены престижных премий, таких как «Gramophone», «Diapason d’Or», «Choque de la Musique».

Начну с того, что я приехал в Нидерланды в 17 лет. Мама поступила в Гаагский оркестр, а я в это время учился в Америке. Однажды мама меня услышала в тот момент, когда я приехал из Америки – а она очень понимающий и профессиональный человек – и сказала: «Всё, хватит, пойдём к Либерману. Это питерская школа и вообще то, что нужно». Мы пришли. На тот момент Либерман давал мастер-классы, т.к. учебный год уже кончился. И он сказал так — я запомнил эту фразу – «хорошо, я его послушаю, но даже если он играет, как Хейфец, я его не возьму, потому что учебный год закончен и вообще, мест у меня нет». Так что единственное, что оставалось – это вернуться в Америку. Но послушать меня он согласился, и после того, как я сыграл, Либерман сказал, что позвонит Хиршхорну и скажет, чтобы тот меня взял. Этим звонком он мне очень помог, потому что я попал именно к Филиппу. На тот момент они были большие друзья, у них был практически общий класс, студенты Хиршхорна могли поиграть Либерману и это было нормально. Спустя какое-то время я получил звонок, что всё хорошо, Филипп согласен меня взять. На этом дело закончилось, т.к. был июнь месяц.

В августе я подал документы, и меня зачислили в консерваторию. Филипп начинал занятия ближе к концу сентября. Он мне дал репертуар, вернее, позвонил маме, с которой они были знакомы ещё по Ленинграду, и сказал, чтобы я разбирал концерт Сибелиуса, какого-то Баха и т.д. И вот, я пришёл на урок в конце сентября.

Непосредственно познакомились мы на лестничной клетке. Я помню, он сказал: «Ага, тебя зовут так-то? Ок, мальчик», – тут возникло это слово мальчик, которое осталось потом со мной навсегда – «Виктор Семенович сказал, что ты неплохо играешь. Ну мы сейчас посмотрим…»

Дальше помню, как я вошёл в класс – это было очень маленькое и прокуренное помещение, наверно, метров 12, в котором на стульях, на подоконнике, на столе и чуть ли не на потолке уже сидело человек 20 народу. И ещё там был пианист.
А я, конечно, разобрал концерт Сибелиуса, но мне и в голову не приходило, что мне придётся это играть сразу с роялем. Я даже эту музыку не послушал! Филипп сказал «ну давай». И вот я начал играть, надо вступать, а я даже не знаю, где вступать. Но, всё-таки, как-то вступил и сыграл. Сыграл первую часть, как её выучил – как мог, так и сыграл. И Филипп сказал, что сегодня урок отменяется — «приходи завтра утром, когда никого не будет».

Вот с такого холодного душа начались мои пятилетние занятия у Филиппа, которые действительно я буду вспоминать всегда, потому что занимался он со мной не просто хорошо, а очень особенно. Во-первых, потому что у него не было понятия нормированности времени урока. Бывал и два часа урок, и три часа урок, и в субботу, и в воскресенье — т.е. тогда, когда он вообще не должен был этого делать. Заниматься не по времени, а столько, сколько надо – это такое качество, которое обычно отсутствует у педагогов. Если он чувствовал, что есть отдача и человек понимает, о чём он говорит, то он не считался со временем – занимался до тех пор, пока не увидит результата. Кроме того, он принимал во мне человеческое участие. Он оставлял меня иногда ночевать в Утрехте. У нас тогда совершенно не было денег, мы только что приехали в страну, и даже эти поездки из Гааги в Утрехт для нас представляли определенную финансовую трудность. Филипп договаривался, чтобы я там мог ночевать в Утрехте, а иногда даже бывали какие-то моменты, когда он давал мне денег, чтобы я приезжал. Это же, в принципе, для нашего мира невероятно! И тогда-то это было что-то особенное, а сейчас и подавно. Это дорогого стоит…

Наши отношения не сразу начали складываться безоблачно. Сначала он представлялся мне каким-то ёршиком, который и колкость мог сказать, это от него тоже можно было получить, но всегда все понимали, что он это говорит не потому, что он кого-то хочет обидеть, а потому, что хочет заставить служить искусству по-настоящему. Это было всем понятно, и никто никогда не думал обижаться. Хотя вещи, которые он произносил… например, была такая студентка, которая теперь работает в Берлинской филармонии. Это, кстати, говорит об уровне, ведь там не так много женщин, а оркестр выдающийся. До этого она работала в Кёльне концертмейстером. Алина Шампион. Она талантливый человек, могла играть очень ярко. Однажды она пришла, у неё был Бах. А она вообще из очень благополучной семьи, из Швейцарии сама. В тот день она играла не очень удачно для себя, для Баха, для музыки и так далее. И Филипп, так наотмашь, … я это помню до сих пор: «Собственно говоря, почему ты пришла? Иди замуж, детей рожай… зачем тебе Баха играть?». Вот такое можно было услышать. Но это не означало, что он не любил своих студентов – он их обожал.

Что касается меня, то я как-то никак не мог научиться, что если ты играешь скрипичный концерт, то надо посмотреть партитуру и вообще знать, что в оркестре происходит. Мне это казалось не таким важным. А для Филиппа это было очень важно. Была одна ситуация, которая имела место потом, попозже, но расскажу сейчас, т.к. это как раз было связано с партитурами. Был объявлен конкурс на лучшее исполнение концерта Берга со школьным оркестром. И так получилось, что Филипп дал мне только один урок с этим концертом — практически, на этот конкурс я готовился сам. Были другие студенты, в том числе не его – несколько человек. Когда объявляли результат – в жюри сидел Либерман, Филипп и ещё кто-то — Либерман вошёл в комнату, где мы ждали результата, и начал с такой фразы: «Мы все знаем, что Митя здесь самый лучший скрипач, но он не выучил это наизусть, и мы отдали предпочтение Иоганнесу». А до исполнения было ещё полгода, можно было наизусть выучить ещё сто раз. И я устроил жуткий скандал, причем скандал с Филиппом, что вообще трудно себе представить – я просто орал на него. Мне было так обидно! Тебе говорят, что ты самый лучший, но ты этого не получаешь – ведь действительно это странно звучит, правда? Филипп не стал терпеть. Он позвонил нам в тот же вечер, чтобы сказать, чтобы я больше не приходил, он меня отчислил из класса за такое поведение. «Я с тобой заниматься не буду». Но он попал на мою маму, а моя мама очень сильный человек, и она сказала – «Филипп, а, собственно говоря, чем ты удивлён? В чём он неправ?» Мама — остается мамой… У них произошёл разговор, в котором они достигли какого-то согласия – словом, я всё-таки не был отчислен. Но когда я пришёл на урок, мы позанимались два часа (концертом Сибелиуса), после чего Филипп сказал: «Иди в соседнюю комнату, там будешь продолжать сам, уже без меня». А потом добавил, просто как мальчишка: «И всё-таки я был прав, не надо тебе играть сейчас концерт Берга, вот выучишь и будешь играть с каким-нибудь нормальным оркестром». Я сказал, что каждый остается при своем мнении и ушёл. Проходит минут сорок, вдруг в классе открывается дверь, и в мою сторону летят ноты – партитура Сибелиуса – с комментарием «ну тогда хоть партитуру выучи в следующий раз».

После этого момента, не знаю почему, наши отношения изменились. Мы стали уже совершенно на другом уровне общаться, как если бы эта ситуация – это была какая-то катапульта. Это даже не были отношения «профессор-ученик», это было гораздо больше и намного теплее. Я мог позвонить ему и поговорить обо всём, не только о том, как надо заниматься на скрипке. Особенно врезалось в память, это когда он уже болел, у него уже была операция, а я поехал на конкурс в Монреаль. Я победил там, на этом конкурсе, и должен был вернуться обратно через Брюссель. Филипп поехал меня встречать, самолет задержался, и он просидел в аэропорту три часа, ожидая меня. Представить себе невозможно. Какой педагог это сделает? Только очень близкий человек может так поступить. Когда мы пришли в дом и  куда-то сели, он так меня приобнял и сказал: «Мальчик, спасибо, ты это сделал для меня». Можно ли такие вещи забыть?

Помню также свой последний урок с Филиппом. Мы играли сонату Форе – я и Женя Синайский, сын Василия Синайского. Это было за неделю до того, как Филипп узнал свой диагноз. Он уже плохо себя чувствовал, были боли — у него болела голова, какие-то были неприятности с руками, он делал массажи и т.д. Но на первую часть сонаты Форе и немножко второй у нас ушло три часа. Это стоял смертельно больной человек! Он работал над каждой нотой, над каждой фразой. «Попробуйте так, а теперь так». Он полностью себя отдавал, что в таком случае — когда человек настолько одарён — тоже бывает очень редко. Все же обычно люди концентрируются на себе, а вот так, как он, отдавать это всё – такого не бывает.

Он мог заниматься очень много с теми людьми, которые его понимали. Но ведь это задача любого педагога – найти тот контакт, при котором, что бы ты ни сказал, человек понимает, о чём идёт речь. Иногда он мог сказать, что музыка это не просто звуки, а цвета. Чёрный, белый и, например, фиолетовый. Сыграй это фиолетовым звуком. Кто-то поймет, о чем это, а кто-то нет. В 16-17 лет не все могут понять. Но мне казалось, что я понимал, о чём он говорил, у меня никогда не возникало вопросов, что он хотел мне сказать. Иногда, в каких-то вещах я пытался ему подражать, этого было невозможно не делать. Не только я, все этого хотели — например, в концерте Паганини. Все слушали и будут это слушать, есть только две записи, которые скрипачи обязаны знать, что касается концерта Паганини – это Когана и Хиршхорна. А если ты учишься у него, то без этого обойтись невозможно. Он, кстати сказать, этого не любил. Я в один год с Монреалем сделал три конкурса, в том числе, конкурс Паганини, где получил третью премию. Надо было играть этот концерт, естественно. И вот я пришёл, наслушавшись его записи, и он меня остановил и сказал: «Ты хочешь быть нормальных размеров Махтиным или очень маленьким Хиршхорном?» Вот пример того, как он разговаривал. Что тут не понять? В конце концов, если ты не понимал – он брал в руки инструмент и показывал. Это тоже не все педагоги делают, особенно сейчас.

У них был замечательный тандем с Либерманом. Что касается меня, то это было особенно замечательно. Филипп был поэт, артист, он олицетворял собой музыку. Либерман более конкретизировал в плане исполнения, в плане структуры произведения. Кроме того, он замечательно знал оркестровое дело. Ведь это один из лучших концертмейстеров мира, его всё время приглашал Аббадо заниматься со струнниками, например. Какие-то моменты, которыми действительно Филипп не занимался и не говорил про них, моментально компенсировались Либерманом. Так что совместно это получалось самое большое знание, которое ты мог получить. Не только тебе передавалась какая-то идея, но и её практическое осуществление… Либерман, например, говорил — «вот здесь играет кларнет, тут нужно обязательно послушать, чтобы это совпадало» и т.д. Это же тоже имеет большое значение, пока ты не имеешь опыта. Опыт появляется позже, когда ты выходишь и играешь одно произведение несколько раз, но пока опыта у тебя нет, это же колоссальная помощь.

По вечерам у студенческих компаний часто были какие-то вечеринки, и Филипп мог спокойно придти и посидеть, как абсолютно свой. Не было сознания, что это другое поколение. Он был абсолютно молод, как будто ему было 20 лет.

Филиппа, играющего на сцене, я слышал только два раза. Один раз в Концертгебау с Леонской – я был на этом концерте, и второй раз – когда он играл, совершенно потрясающе, концерт Шоссона перед третьим туром Брюссельского конкурса, когда был концерт членов жюри. Записи – это всегда очень хорошо, но он имел невероятный магнетизм, ты никогда не мог расслабиться и на что-то отвлечься. Соната Прокофьева – она от первой ноты до последней держала внимание. Я до сих пор даже вижу, как это было.

Филипп настолько искренне не любил говорить о своей игре – и уж тем более, ни в коем случае не говорил о ней в каких-то позитивных красках – что было такое ощущение, что он понемножку ест себя, и это было неправильно. Я даже, однажды, осмелился и сказал ему: «Филипп, в конце концов, так нельзя, вы музыкант выдающегося качества – и что же тогда должны чувствовать другие люди, если вы так к себе относитесь? Ведь это же странно звучит, когда человек говорит «вот тут я сыграл как г…о», или «вот тут не получилось», а тут ещё что-нибудь, то те, кто и таких результатов не могут достигнуть – что они должны чувствовать?» Кажется, он не нашёл, что возразить… но почему-то у него всегда было «это не так и это не то». Любой музыкант не удовлетворен своей игрой, если он хочет чего-то достигнуть, но должен же он находить и положительные моменты в своей игре, а не только смотреть на негатив. Насчет концерта Паганини он сам не считал, что это такое большое достижение. Вообще, если смотреть шире, то он вообще не любил говорить о себе.

Рассказывают, что Стерн хотел помочь двум людям, Филиппу и Шломо Минцу. Филипп, конечно, Минца превосходил со всех точек зрения. Но Стерн задал Филиппу какой-то провокационный вопрос, якобы, что-то насчет того, как Филипп относится к сионизму, и Филипп тоже как-то «ответил». А Стерн был человек сложный и мстительный. Бывают такие редкие ситуации, что ты поступаешь, как надо, потому что по-другому нельзя было поступить, но потом, как надо, всё не складывается. С другой стороны, про Филиппа никто не может сказать, что он прогибался под кого-то, и это правильно и это достойно. Я говорю о ситуациях, которым я не свидетель, а только «слушатель». Но ведь все равно жизнь все расставляет на свои места, и если мы говорим о Филиппе, то разве не удивительно, что теперь, когда уже столько лет человека нет, вдруг оказывается, что интерес к нему не утихает, и всё равно люди знают, кто такой Хиршхорн. Не все, но знают. Есть такие скрипачи, которые на мировой арене больших карьерных результатов не достигали, но интерес к ним все равно остается. А бывает наоборот, когда карьера сделана, диски и т.д., а проходит время, и человек забыт. А количество заработанных денег – это другое измерение, и к тому, что человек из себя представляет, это не имеет отношения.

Несмотря на то, что Филипп преподавал относительно небольшое количество лет, — насколько я знаю, он начал, когда ему было около сорока, а умер он в пятьдесят, —  продуктивность его студентов потрясающая, я считаю. Если посмотреть, кто чего достиг, то очень много людей достигли больших результатов. Алина – Берлинский филармонический, Джованни — сидит в Тулоне концертмейстером, Грегор Сигл – в Артемис-квартете. Жанин Янсен мы не можем не назвать, хотя она всего два года у него занималась, и она считает себя и правильно считает, его студенткой, хоть мало у него получила уроков. Но, всё равно, о ней нельзя не сказать. Грималь. Граффэн. И это за десять лет! Обычно это один-два за всю жизнь…