Филипп Граффэн

- Расскажите, как Вы познакомились. Когда Вы увидели Филиппа в первый раз?

Я познакомился с ним в Брюсселе. Я тогда был совсем мальчик, мне было лет четырнадцать, думаю. Я услышал одну запись – с конкурса Королевы Елизаветы, это было что-то насчет истории конкурса, поэтому начиналось там с Ойстраха, Когана и т.д., а в конце было три минуты, когда играл Филипп. Сен-Санс, этюд в форме вальса. Это была такая запись, что я не мог поверить  – помню, что я ставил её раз за разом и просто не мог поверить, что это возможно, чтобы кто-то играл так … - «блестяще», это немного не то слово… так захватывающе. А потом тот друг, который мне дал эту запись – он пианист, и он тогда играл в трио с двумя бельгийками, я их до сих пор иногда встречаю, одна из них преподает в консерватории – он сказал: «Знаешь, а я могу устроить так, чтобы ты познакомился с этим человеком». Для меня это была мечта! Помню, что я поехал на поезде. В то время это было намного дольше, чем сейчас – до Брюсселя около трех часов. Для меня, в мои 14 - это было целое приключение. Помню Северный вокзал, и как мы шли по улицам, и пришли в маленький концертный зал. Это был частный концертный зал, и вот там-то мы и познакомились. Кажется, это было то ли в тот день, когда у него родилась дочь, то ли на следующий, потому что первое, что он сделал – это свел вместе ладони, показывая, какая маленькая она была, и покрыл их поцелуями. Так он был счастлив! И этот очаровательный жест… это первое, что я помню.

Там было всякое… мое первое впечатление – но не забывайте, что мне было 14-15 лет, и я думал, что должно быть что-то такое, что ты научишься делать и будешь играть - что, конечно, было очень наивно… я играл Поэму Шоссона, то произведение, которое я потом так много раз исполнял и три раза записал, произведение, сыгравшее в моей жизни важную роль. Я помню, что сыграл это насквозь, с начала до конца. Знаете, Филипп никогда не занимался тем, правильно ли я играю то или это, делаю ли я то, что написано в тексте, правильно ли я держу смычок или скрипку, играю ли я чисто или нет – это то, что так занимало моего парижского педагога и казалось ему таким важным. Для Филиппа все это было совершенно незначительно по сравнению с чем-то намного более существенным. На моем первом уроке, когда мне было 14 лет, шла речь о том, искренен ли я. Я вдруг осознал, что я должен быть хорошим человеком – так сказать, доброкачественным человеческим существом, и я начал нервничать, поскольку почувствовал себя как будто без одежды – а вдруг я окажусь не так хорош. Я сыграл ему эту Поэму Шоссона, а он сказал просто и с широкой улыбкой: «Сыграй ещё раз». Я сыграл, и он опять сказал: «Сыграй ещё раз». И после того, как я сыграл это несколько раз без единого замечания с его стороны – я просто играл от всей души, думая, что он смотрит на это, чтобы понять, насколько я хороший человек – я начал плакать. Филипп сказал: «Это становится всё лучше и лучше». В этот момент я понял, что играть правильные ноты или играть чисто – это не имеет ничего общего с тем, что действительно важно. Важно быть хорошим человеком. С того дня жизнь стала намного сложнее, это точно.

Ещё одна важная вещь в наших с ним занятиях происходит от его рижских впечатлений, от того, что он вырос в Риге. Например, ни от какого скрипичного педагога я никогда не слышал, чтобы тот вдруг начал говорить об этом, а Филипп говорил – о немецком мире своего детства. Например, мы должны были слушать записи Фишера-Дискау, это было очень важно, если ты был его студентом. Иногда мы слушали что-то вместе, как друзья. Голос Фишера-Дискау, особенно молодого Фишера-Дискау, для него был, как воспоминание о детстве. Когда бы мы ни играли Бетховена, Брамса – у Филиппа были очень определенные представления об интонации, о качестве звука, о мягкости и т.д., и это была в каком-то смысле ностальгия о том мире, который исчез вместе с его детством. Он был молод – хотя теперь он навеки молод – но я помню его молодым человеком, который, казалось, вынес из детства какой-то секрет о том, что значит музыка, или что она должна была значить ещё до него. Это поразительно, что через Филиппа я познакомился с пением, с вокальным репертуаром. Мы слушали много песен (Lieder) Шуберта, Брамса и Бетховена, так же, как и многих певцов вместе с ним. Среди них Кэтлин Ферриер, его любимая певица. Мы слушали её много раз. Думаю, что её интонирование и фразировка были очень близки ему самому и его искусству тоже. Трудно выразить все эти специфические вещи…  я ведь помню, какая у него была магия, какой инстинкт,  помню его знание инструмента – он мог взять любую скрипку и сразу знать, как она ему ответит, каким звуком и какой интонацией, и как это будет с точки зрения экспрессии.

Вообще-то, именно это в нем было абсолютно уникально, и каждый, кто его когда-либо слышал или знал его, помнит это впечатление. Недавно я сидел в жюри конкурса Жака Тибо в Париже, а рядом со мной был один человек, которого я до этого никогда не встречал – скрипач из Америки Джозеф Сильверстайн. Скрипач он очень известный, пожилой человек, ему за 80. Он был концертмейстером в Бостоне. Он прочитал у меня в биографии имя Филиппа, и больше его ничего не занимало. «Вы учились у Филиппа Хиршхорна?» «Да, имел счастье» - и он сказал: «У Хиршхорна был самый невероятный звук, который я когда-либо слышал» - так сказал этот человек. «Я познакомился с ним в Лионе на фестивале, мы с ним играли вместе, и я никогда в жизни этого не забуду». Разве это не потрясающе? Я никогда не видел этого человека раньше, он читает в биографии имя, и это немедленно пробуждает в нем очень сильные чувства и воспоминания. 

Для меня Филипп – это идеал и всегда был идеал, очень дорогой для меня, который со мной все время, когда я живу, когда я слышу, как кто-то играет на скрипке. Однако, в нем есть что-то совершенно недостижимое, что-то, что принадлежит ему одному, и ещё когда Филипп был жив, я должен был решить – зная, насколько это драгоценно и красиво – решить, как найти какую-то другую дорогу для самовыражения, поскольку его дорога абсолютно уникальна.

Конечно, мы все были им восхищены и жили в восхищении. Мои друзья приезжали учиться у него. После того, как я поучился в Америке, все мои тамошние друзья приехали к нему в Голландию, так что очень скоро у Филиппа оказался полный класс. Но, в самом начале, когда у меня с ним были первые уроки, я думаю, что он был не в лучшем положении, ему пришлось перестать играть или что-то в этом роде, но когда бы он ни взял скрипку в руки, - это всегда было совершенно невероятно, то, как он играл. Потом, к счастью, его карьера начала развиваться и у него стало много концертов.

Однажды, мы устроили мастер-классы у моих бабушки и дедушки – у них дом очень старый и похож на маленький замок. Приехал на две недели Филипп, и приехали мои друзья, чтобы заниматься у него. Было очень, очень хорошо. Среди нас было много девушек, моих приятельниц, моего возраста, около 20 лет. Помню, однажды утром, за завтраком, мы начали читать «Винни-Пуха», знаете, эти короткие истории, просто для развлечения. Я немного беспокоился, казалось странным, что говорим о Винни-Пухе, но тут Филипп спустился вниз и воскликнул: «Обожаю Винни-Пуха!», а я этого совсем не ожидал, и это был большой сюрприз для всех нас. 

Для меня очень важно то, что, хотя он был идеалом скрипача , – таким идеалом, что вам бы и во сне не приснилось, что можно играть так хорошо, – он, с другой стороны, был абсолютно простым и доступным человеком – добрым, вы знаете. А насчет его преподавания – это то, что я видел, и чему  был свидетелем: Филипп вдохновлял абсолютно каждого из своих студентов. Что я имею в виду – допустим, кто-то появлялся и играл не блестяще – но он любого принимал настолько всерьез и относился так по-особенному, что человек начинал думать, что в нём действительно это особенное есть. Вообще-то, я никогда не видел, чтобы талант можно было дать – а он это мог. Филипп любил повторять: «Люди – это гиганты!». Помню, что он часто произносил это. Каждый был невероятный гигант! Он очень хорошо это умел. Дать своим студентам поверить, что они занимаются искусством, а не просто подтвердить, что кто-то из них хороший или правильный скрипач – это последнее не имело никакого отношения к тому, чем он занимался, и за это я очень Филиппу благодарен, что я видел это своими глазами, видел это великодушие. 

А для меня таким человеком был Филипп. Я больше никогда никого похожего не встречал, и что бы потом ни происходило, я на все смотрел глазами Филиппа: на талант, на человечность, доброту, на то, что значит тяжело работать… У меня в футляре его фотография, но она довольно странная, потому, что его самого на ней не видно, видна только его рука, и она так полна жизни, даже чего-то детского: он показывает фокус, как держать кусочек хлеба странным способом, и по этому этому жесту можно в одно мгновение вообразить его всего, хотя его и не видно.

Есть одна вещь, о которой я часто думаю. Прежде чем что-то сыграть на уроке – а на уроках он играл лучше всего, играл, как никогда, потому что чувствовал себя совершенно свободным, так что вы действительно могли увидеть его талант и его возможности, и это было  ошеломляюще… так вот, прежде чем начнется игра, всегда бывает тишина, вы знаете. В основном это чистый инстинкт - это мгновение глубокой тишины, которая предшествует музыке. У Филиппа это было по-настоящему волшебно, это было что-то особенное, он как-то психологизировал  то, что сейчас будет происходить в звуках. В музыке же у него была только абсолютная искренность, красота и трогательность – такая, какая только возможна, и ничего другого. Ничего, что соблазняло, ничего искусственного или нарочито блестящего – это было только искренне, красиво и трогательно. Вы знаете, мы много раз ходили вместе в пабы или были в ресторане, вместе выпивали, было много шуток и так далее, но не это приходит мне в голову, когда я думаю о нём. Вспоминается тот первый урок, когда ты должен был быть хорошим человеком, чтобы сыграть две ноты. Поэтому, например, вопрос стиля у него никогда не стоял, потому что какой бы стиль ни был, это всегда убеждало и любой стиль оказывался правильным.

- А на концертах Вы его когда-нибудь слышали?

Да, конечно, много раз. Я всегда ездил за ним, чтобы послушать, если была возможность. Каждый его концерт был для меня чудесным. Но он обычно скрывал свои концерты. Никогда не говорил, где и когда будет играть. 

- Вы говорили, что во время уроков он себя чувствовал свободно, и поэтому это производило такое впечатление.  А на концертах? Бывало ли такое?

Да, бывало, что на концертах он чувствовал себя так же, и тогда это вводило вас в транс, но даже если нет, то он прилагал усилия, чтобы достичь подобного же результата, потому что он знал, как это должно было быть. Даже, может быть, это было ещё красивее, чем если бы он чувствовал себя свободно. Бывало, что кто-то говорил: «Ох, он, наверно, волновался» - а меня это никогда не беспокоило, потому что важен не только результат, важны также намерения. И дисциплина. Так что любой сыгранный им концерт был самых высоких стандартов.

- А сегодня, если бы Вы его увидели, о чем бы Вы его спросили?

А я все время с Филиппом. Знаете, я у него занимался много лет, но за несколько лет до его смерти мы уже не общались так тесно. Я переехал в Англию, начал свой фестиваль и т.д., мне хотелось найти своё место в жизни, и в этом он просто не мог помочь. Но я всё время думал, что скоро его увижу. Это было очень важно, думать, что однажды я вернусь, и увижу его, и расскажу ему что-то. Помню, после его первой операции мы созвонились и был очень хороший разговор, очень дружеский. Когда он умер, я был в Нью-Йорке с двумя концертами камерной музыки, сидел там пришпиленный (I was stuck there). Мне позвонил Дмитрий Ферштман и сказал, что Филиппа больше нет. Это был шок, но я был заперт там в Америке и не мог приехать на похороны. Это была такая трагедия, я себя чувствовал абсолютно покинутым, не мог никого видеть. Позже мне рассказали друзья, как проходила церемония, но меня там не было, и мне оказалось очень трудно принять реальность того, что он умер. Филипп ведь и до этого уже несколько лет в моей жизни отсутствовал, и это отсутствие просто продолжилось. Но потом я начал встречать людей, которые его знали, и играли с ними. Оказалось, что у меня с ними есть общее, и это общее – это Филипп.  Это похоже на то, как если бы я куда-то опоздал и теперь навсегда останусь опоздавшим. Вот так я это чувствую. 

Иногда, отыграв концерт, я себя спрашиваю, как это было, и бывает, отвечаю сам себе: «Филиппу бы это очень не понравилось». Или однажды мне нужно было быстро повторить одну пьесу, которую я записал годы назад, и когда слушал эту запись, я говорил себе: «Здесь я стараюсь звучать, как он, я так больше не играю». В этом была некая печаль – почему? Разве изменился мой идеал? Нет, идеал не изменился, просто я уже играю по-другому, а идеал – это правда в музыке, которая выражается через интонацию, через вибрацию, звук, фразировку, идеал чистоты, тот идеал, который мне дорог, не то чтобы абсолют, но нечто, дорогое лично для меня, потому что это часть меня, часть моего прошлого.

- Но все же, попробуйте представить, что сейчас он перед Вами. О чем бы Вы его спросили?

Первое, что я спросил бы, – это как оно там. Но я думаю, что там все ОК. И вы знаете, есть одно музыкальное доказательство. Я совсем не религиозный человек, к сожалению. Но это доказательство существует, совершенно поразительное доказательство того, что там что-то есть. Я вам расскажу - это правдивая история. Скрипичный концерт Шумана, который я выучил, потому что Филипп мне его дал. Вы знаете, как он был обнаружен, этот концерт? Была такая  венгерская скрипачка, которой Барток посвятил две  скрипичные сонаты, Джелли д’Араньи (Jelly d'Aranyi). Для неё ещё Равель написал свою «Цыганку». Она была известной личностью и жила в Лондоне. Внучатая племянница Йозефа Иоахима, который был другом Брамса и Шумана. Дело было в 1933 году.  Надо понимать, что в мире было столько боли после Первой мировой войны, столько смерти, что мысль о том, что можно поговорить с мертвыми на каком-то сеансе, стала очень популярной. Джелли д’Араньи была приглашена однажды на такой ужин, но она была очень практичной женщиной с цыганскими корнями и во всё это не верила ни на грош, так что они там занялись этим просто для смеха. Там ещё был шведский посол, один мой друг читал его записки об этом случае. Словом, с этими людьми начали говорить голоса, которые представились как Роберт и Йозеф. Они заявили: «Вы должны пойти и найти забытый скрипичный концерт, написанный Робертом. Мы только один раз репетировали его в Дюссельдорфе, он должен быть в библиотеке, пойдите и найдите его, потому что это очень важный концерт и, совершенно забытый». Она поехала в Германию, которая была уже под Гитлером, отправилась в Прусскую национальную библиотеку и нашла там этот концерт, который вскоре опубликовало издательство Шотт. Нацисткое правительство решило, что первым исполнить этот концерт должен скрипач-ариец, так что премьеру играл Куленкампф в 1937 году. То ли Гитлер, то ли Геббельс должен был прийти на концерт, и музыка была подвергнута изменениям, потому что исполнители были в ней разочарованы, она звучала очень странно. Хиндемит сделал аранжировку, укоротил оркестровые проигрыши, поднял тесситуру скрипичной партии и т.д., и Шотт издал концерт ещё раз. А Менухин получил ноты через д’Араньи и записал его в Нью-Йорке спустя несколько лет, но немецкую запись он услышал по радио, потому что они передавали это на весь мир – только что обнаруженный скрипичный концерт Шумана! – и когда слушал, то не мог узнать музыки, настолько она была изменена Хиндемитом, чтобы стать пригодной для высоких нацистских ушей. Это абсолютно правдивая история и, если бы не это, мы бы и по сей день не знали этого концерта. Так что я думаю, что Филипп на нас смотрит откуда-то и, возможно, старается как-то заботиться о своей семье, например. Не знаю. Я это так себе представляю. Иногда на концерте я замечаю, что начинаю играть лучше, если подумаю, что, может быть, он меня слышит.

- А сам он играл этот концерт Шумана?

- И?

Он не знал. Он сказал, что она где-то у него должна быть. Но он помнит, что с Филиппом было трудно записывать, потому что ему ничего не нравилось .

Мы часто с Филиппом слушали вместе музыку, когда оба были свободны. Слушали джаз, в том числе, но, однажды, это была запись Миши Эльмана. Он играл танго, я очень хорошо помню этот день. Танго, которое сам написал. Филиппу так понравилось! Он не мог остановиться, слушал и слушал,  и после десятого раза говорил: «Ну давай ещё раз».

- Вы говорили об Этюде в форме вальса. А сейчас, тридцать лет спустя, Ваше впечатление от него осталось тем же?

Абсолютно тем же. Не изменилось нисколько. Я полностью пленён его игрой.